Автор: yisandra
Бета: Лайверин, Ханна Нираи
Иллюстратор: Aihito
Иллюстрации: 1, 2, 3, 4
Размер: около 16 тысяч слов
Пейринг, персонажи: Фейнриэль/Орсино, Самсон| Мэддокс, Бетани, м!Хоук, Карвер, Арианни
Категория: слэш
Жанр: мистика с легчайшим налётом ужаса и драмы
Рейтинг: R
Краткое содержание: Будьте конкретней в своих молитвах, или вас услышит тот, кого вы вовсе не звали.
Предупреждение: modern AU, возможно ООС, встречается мат. Автор невежественен в медицине и функционировании больниц, тут достоверность на сериальном уровне.
Комментарий автора: Давным-давно, в пору кризиса лже-богов, Завеса уплотнилась настолько, что духи не могли больше проникать сквозь неё, а магия постепенно отошла в область истории, мифов и шарлатанства. Однако, кажется, это верно не для всех. Персонал Киркволльской городской больницы верит, что в здании обитает могущественный призрак, способный как отнять жизнь у спящего, так и поспособствовать скорейшему выздоровлению. Университетский преподаватель оказывается в больнице, навещая бывшую ученицу. Сам того не зная, он привлекает к себе внимание мистической силы и оказывается вовлечён в череду загадочных и пугающих событий.
Ссылка на скачивание: doc
Доверься мне,
и ты забудешь обо всём, что было раньше.
Я знаю лучший мир и отведу тебя туда —
Там на багровом небе светит чёрная звезда,
Мы будет там вдвоём,
и в голосе моём не будет фальши.
Минуты спешат, и опять
побеждают числа.
Когда ты уснёшь, ты поймёшь,
Что в борьбе нет смысла:
Никто никогда не сумел обогнуть колодец
Где ждёт сноходец.
Саруман «Сноходец»
и ты забудешь обо всём, что было раньше.
Я знаю лучший мир и отведу тебя туда —
Там на багровом небе светит чёрная звезда,
Мы будет там вдвоём,
и в голосе моём не будет фальши.
Минуты спешат, и опять
побеждают числа.
Когда ты уснёшь, ты поймёшь,
Что в борьбе нет смысла:
Никто никогда не сумел обогнуть колодец
Где ждёт сноходец.
Саруман «Сноходец»
***
1.
1.
Стеклянные стены больничного холла во мраке напоминали об огромном пустом аквариуме, в котором забыли выключить подсветку. Зрелище было, прямо скажем, безотрадное.
Один из фонарей над парковкой конвульсивно мигал, рыжей кляксой отражаясь в мокром асфальте. Левый глаз Самсона дёргался в такт. Он прижал было уголок глаза пальцем, но это не помогло, ещё и слизистую защипало. Выругавшись, Самсон вылез из машины, повернулся спиной к мигающему фонарю и закурил. Стало полегче.
Тёмная фигура быстро пересекла парковку и подошла, превратившись в растрёпанного, часто моргающего Мэддокса в хирургическом костюме, поверх которого он небрежно набросил куртку.
— Я отсюда чую копский коктейль: поганые сигареты, плохой кофе и стресс, взболтать, но не смешивать, — жизнерадостно сказал он вместо приветствия. — Дай угадаю: ты не ужинал?
— Тебя спросить забыл, мамочка, — довольно добродушно с учётом ситуации отозвался Самсон.
— Своему гастриту это скажи, — парировал Мэддокс. — Тебе всерьёз кажется, что в сорок лет без язвы твоя жизнь будет неполна? Не думай, что я упущу случай наконец-то сделать долгожданный чик-чик, — он продемонстрировал стригущее движение пальцами. — Да я все вырезанные куски твоего несчастного желудка сохраню, любовно заформалиню и подарю тебе на день рожденья с открыткой: «Дорогой Самсон, а ведь я предупреждал! Ха-ха-ха, Мэддокс!»
— Создателева отрыжка, парень, как же ты меня задолбал, — вздохнул Самсон, но сигарету потушил и бросил в урну. Недобросил.
— Ты плохой человек и совсем не любишь родной город, — прокомментировал Мэддокс, не торопясь, впрочем, поднимать и выкидывать окурок.
Самсон кратко, но ёмко охарактеризовал свои отношения с родным городом и жестом предложил перенести разговор в машину.
Мэддокс пристегнулся и сложил руки на коленях с энтузиазмом, достойным ребёнка, которого впервые пустили на переднее сиденье. Однако терпения его хватило ненадолго.
— Ну так ты везёшь меня домой или решил наконец-то признаться в любви? — поинтересовался он. — Для протокола: я ужасно хочу упасть в подушку и отоспаться.
— Захлопнись.
— Сейчас ты скажешь, что тебе нужна информация.
— Поразительная догадливость, — протянув руку, Самсон дёрнул козырёк кепки Мэддокса вниз.
— Я знал, что у тебя был корыстный мотив подвозить меня! — возмущённо завопил взбодрившийся хирург.
— Разумеется, у меня был корыстный мотив! У меня всегда есть корыстный мотив. Расскажи-ка мне о смерти Брайна Амариса.
— Да нечего рассказывать, — удивился Мэддокс. — Умер во сне от остановки сердца. Комплекс реанимационных мероприятий успехом не увенчался, время смерти уж не помню, не мой был пациент.
— Ты абсолютно уверен, что ублюдок умер своей смертью?
— Самсон, ты параноик! Даже помощники этого Амариса так не переживали за своего патрона. Скажи мне честно: ты ведь вовсе не ведёшь расследование его делишек?
Разоблачённый детектив ухмыльнулся:
— Уже не веду. Более того, меня обещали уволить пинком под зад, если не уймусь.
— Так уймись, — серьёзно посоветовал Мэддокс. — Амарису выделили ВИП-палату с собственной медсестрой, весь этаж был оцеплен его «пиджаками», мышь бы не проскочила. В ту ночь дежурила Эльза, так что я тебе точно говорю: смерть от естественных причин.
Самсон не ответил, только смотрел вперёд, на моргающий фонарь, и тёр дёргающийся глаз.
— Он был очень скверным типом? — помедлив, спросил Мэддокс.
— Настоящим ублюдком, торговал детьми, и, поверь, ты не хочешь знать подробностей, — проворчал Самсон. — Ладно, поехали. Отвезу твою тощую задницу домой.
Он вырулил с парковки и свернул на почти безлюдное по ночному времени шоссе, когда Мэддокс вдруг произнёс:
— Я тебе кое-что сейчас расскажу, но, во-первых, сначала ты пообещаешь ни с кем этим не делиться, а во-вторых, не смеяться как кретин.
Самсон быстро глянул на приятеля. Тот, казалось, покраснел, но смотрел решительно.
— Ты сейчас серьёзно?
— …и не задавать дурацких вопросов.
— Ну… ладно, Мэдс. Давай, выкладывай свои орлейские тайны.
— В больнице, — медленно, осторожно подбирая слова, начал Мэддокс, — многие верят, что у нас есть что-то вроде своего призрака. По документам этого, может, и не поймёшь, но люди замечают. Если госпитализируют мерзавца… настоящую погань, вроде этого Амариса… Такие пациенты не доживают до выписки. Они умирают во сне. От естественных причин.
— Так это ваш врачебный фольклор или факты?
— Когда к нам поступил Амарис, мы все знали, что он покойник. И не ошиблись. Сам суди.
— Знаешь, — после долгого, неуютного молчания сказал Самсон. — Иногда я думаю, что надо плюнуть на всё и перевестись обратно, к моим родным наркоманам и наркоторговцам.
— Может, так и лучше будет, — тихо отозвался Мэддокс. — Вот что: приходи к нам в следующие выходные, хоть поешь нормально. Я даже твой любимый вонючий пирог сделаю.
— Ну как тут отказаться! — вздохнул Самсон и потёр глаз.
***
Выцветшие красные навесы рынка — единственное яркое пятно среди высоких серых стен; люди тенями бродят по выщербленным каменным плитам: все сорта порока, вины и страха, но даже они бледны, блеклы, словно выгоревшая на солнце дешёвая занавеска.
Этот город похож на кладбище, кому вообще пришло в голову, что здесь можно жить?
С Завесой, истёртой, как всё здесь. С трагедией, ужасом и бойней, терпеливо ждущими часа, чтобы произойти.
Здесь, скоро. На твоём веку. На твоих глазах.
С твоим участием.
Предопределённость, о которой лучше забыть, если хочешь продолжать находить в себе силы просыпаться по утрам…
***
— Профессор!
Он моргнул, рассеянно провёл рукой по глазам. Склонившаяся над ним Бетани смотрела заботливо, с лёгкой тревогой.
— Прости, — сказал хрипловато и тут же кашлянул. — Кажется, я задремал. Наверное, испортил тебе всю работу.
— Ничего страшного, — девушка успокоено отошла от его кресла и встала за мольберт. — Я всё равно уже закончила на сегодня.
— …И я сто раз просил не называть меня профессором. Я ведь давно не твой учитель, — он устроился поудобнее, постарался по возможности незаметно привести в порядок причёску. — Этого обращения, знаешь ли, мне вполне хватает и на занятиях. Иногда мне кажется, что студенты искренне думают, что при рождении мать назвала меня Профессором.
Бетани выглянула из-за мольберта и проказливо улыбнулась:
— Ну, если я вдруг начну звать вас по имени, Гаррет опять подскочит, как цапнутый в задницу мабари. Или того хуже, за вами начнёт таскаться пара его «пиджаков». Студенты будут счастливы, только представьте!
— Ему всё ещё не даёт покоя наша предполагаемая неравная связь? Прискорбно; мне-то казалось, я вполне убедил молодого человека, что мои к тебе чувства носят сугубо отеческий характер.
— Он не идиот, правда. Думаю, он просто так по-дурацки шутит. Ну что, раз уж вы больше не спите, а я не рисую, как насчёт чая с пирогом? Я испекла лимонный.
— Когда я отказывался от твоего пирога?
Девушка щёлкнула кнопкой чайника и принялась мыть кисти.
— Орсино, — произнесла она, не поднимая головы и словно привыкая к звучанию. — Вам… кошмар приснился?
На миг Орсино смешался. Тема не была однозначным табу, скорее, о ней попросту не было принято говорить. Ни в приличном обществе, ни в каком-то ещё. Сам Орсино обсуждал сны не более дюжины раз в жизни — да и то лишь в юности, когда, увлекшись мистикой, прибился к компании студентов-философов весьма сомнительного пошиба. Обычно они собирались на заброшенном чердаке, курили наркотические смеси и затем под затейливую тягучую музыку обсуждали андеграундную литературу, искусство «не для всех», память прошлых жизней, опыты внетелесных путешествий и тому подобное, а также предавались всевозможным незамысловатым, но приятным плотским радостям. Орсино вынес из того периода лишь воспоминания о постоянном чувстве голода наутро и неприятное ощущение яркого шуршащего фантика, в который забыли положить конфетку. Было досадно.
Истина состояла в том, что люди, как и другие разумные, в большинстве своём не видели снов. Точнее, по последним научным данным, просто не запоминали их. Исключение составляли единицы: согласно статистике, примерно один из десяти тысяч людей мог запоминать свои сны, а иногда и осознавать, что спит, во время самого сна. Среди эльфов эта цифра обычно оказывалась чуть выше, среди гномов приближалась к нулю.
Никакого реального воздействия на жизнь и быт ни такая способность, ни её отсутствие не оказывали, но всегда находились те, кто воспринимал её как знак избранности — или, напротив, отверженности.
— Всё в порядке, — сказала Бетани, не дождавшись ответа. — Мне в последнее время тоже снятся дурные сны. Какое-то тревожное от них чувство.
Она повернулась с лёгкой, лишь самую чуточку неуверенной улыбкой.
— Это нормально, правда. Гаррет тоже такой, и наш папа… был.
Отец Бетани работал кристаллохимиком и посвятил свою карьеру лириуму — токсичному и слаборадиоактивному минералу, проявляющему склонность к парадоксальным реакциям.
Однажды в лаборатории произошёл несчастный случай — и главой семьи Хоук стал старший брат Бетани.
— Я видел вполне обычный сон, — наконец произнёс Орсино, не зная, что ещё ответить на такие откровения. — В нём будто бы не было ничего пугающего… Только чувство, как ты сказала… тревожное. Думаю, это из-за погоды: осень навевает печаль.
Сам он в своё объяснение не верил, Бетани, кажется, тоже не поверила, но из любезности поддержала тему:
— Да уж, говорят, самое время обострений! У душевных болезней в особенности.
Орсино знал Бетани больше восьми лет: они познакомились, когда она училась на первом курсе, он читал её потоку лекции по литературе Древнего мира. Для Бетани этот предмет был непрофильным, но она проявляла похвальный энтузиазм, и Орсино это поощрял. Постепенно между ними возникла приязнь, а затем и дружба, какая возникает порой между юным способным учеником и не склонным ревновать к чужим успехам и знаниям учителем.
Со статусом студентки Бетани давно распрощалась, а тёплые отношения остались. Иногда Орсино всерьёз думал, что Бетани неосознанно ищет в нём замену рано покинувшему её отцу. В любом случае, сам он был не против приятных бесед и краткосрочной иллюзии не-одиночества.
Он поделился свежей порцией забавных историй: Орсино каждый год звали в приёмную комиссию, а там чего только не насмотришься и не наслушаешься. Бетани смеялась колокольчиком, даже чай пролила мимо чашки. Потом рассказала немного о своих учениках — она преподавала изобразительные искусства в младшей школе и вела курс детей с особенностями развития, совсем малышей. С детьми она управлялась потрясающе и искренне их любила, казалось даже странным, что до сих пор не завела парочку собственных.
Словно в ответ на эти мысли в дверь мастерской просунулась лохматая белобрысая голова ребёнка лет семи. Из-под растрёпанных косичек торчали острые уши, из носа текло.
— Учитель Хоук! — позвал ребёнок и энергично шмыгнул. — Я тут побуду, можно?
— Сэра! — изумилась Бетани. — Тебя разве не забрали домой?
— А я не пошла, — пожал плечами ребёнок и бочком вкатился в комнату. — Я с вами хочу. О, у вас пирог?! — и она рысцой припустила к столу.
Бетани бросила на Орсино извиняющийся взгляд.
— Всё в порядке, — подавляя улыбку, сказал Орсино. — Мне ведь всё равно уже пора.
Сэра непринуждённо забралась на едва освобождённый им стул и принялась усердно запихивать в рот целый кусок пирога. Бетани ласково, но твёрдо призвала её к порядку, и на этом фоне прощание прошло смазано, необязательно — с твёрдой уверенностью в новой встрече в самом скором времени.
Орсино всё ещё улыбался, выходя из школы. Вдоль улицы потихоньку зажигались фонари, ветер медлительно шуршал опавшими листьями по плиткам мостовой. В воздухе пахло горечью и светлой ностальгией.
Орсино вздрогнул, поднял воротник пальто и пошёл в сторону набережной.
***
Когда-то это место называли Тенью. Наверное, оно было невероятным в те дни: пространство, сотканное из коллективного бессознательного, населённое созданиями с телами из мыслей и чувств, из грёз и кошмаров…
Из страхов.
Из желаний.
Тогда здесь можно было встретить воплощённую абстракцию, которая не отказалась бы поговорить с тобой, наделить абсурдной, нечеловеческой мудростью — или выпить досуха твою жизнь сквозь коктейльную трубочку детской травмы или тайной, постыдной слабости.
Потом, фигурально выражаясь, свет погас, и мир перестал отбрасывать тень.
Теперь здесь пусто. Никого. Только моё сознание, моя воля, моё «я». Мои воздушные замки и театральные постановки, которые не с кем разделить и не от кого защищать. Мой маленький цветочный садик.
По крайней мере, большую часть времени.
Сознание, погружающееся в сон, вспыхивает падающей звездой для моих глаз – и так же быстро гаснет. Но некоторые… немногие… разгораются всё ярче. Медленно, как распускающиеся цветы, они дрейфуют в потоках несуществующих вод, колышутся под несуществующим ветром… и попадают прямо в мои руки.
Цветы чужих снов, чужих душ — полностью в моей власти. Цветок можно растоптать, искру погасить… но играть с ними куда интереснее. «Здравствуй», «прощай» — и всё что угодно между ними. Всё, что пожелаю я, всё, что сумеет представить сновидец, ведь восприятие спящего так покорно, а психика пластична, что я мог бы совсем не стараться. Но это моя самая любимая часть: выращивание снов, придание им цвета, формы, смысла, неповторимого аромата искренних переживаний.
Я могу быть кем угодно: другом, братом, матерью, возлюбленной, человеком из толпы, твоим начальником или соседкой. Даже тобой самим.
Кем угодно мне, разумеется.
Пока вы спите, я смотрю ваши сны, читаю ваши мысли, проникаю в самые потаённые уголки вашей памяти, перебираю ваши секреты, взвешиваю и отмеряю. Я знаю, почему вы заикались в детстве и почему перестали. Я помню то, что вы сами предпочли забыть.
И когда в моём цветнике среди любовно выращенных грёз начинает пробиваться сорняк, я принимаю меры. Не все просыпаются после ночи со мной.
Знаете, что я думаю по поводу Создателя? Его никогда не существовало. Не было и не могло быть никакого бога — всемогущей, но безразличной силы, сотворившей мир. Вы просто выдумали его, потому что так вам — по массе субъективных психологических причин – легче принять тяжесть и несправедливость мироустройства. А если кто и был, то, полагаю, смертный, бродящий в пустоте и опьянённый запахом ваших душ, просочившимся сквозь преграду Завесы. Кто-то, кто потрудился взмахнуть рукой и щёлкнуть секатором, чтобы превратить дикий луг в дивный сад.
Кто-то, в отличие от демонов и духов, имевший прочную, кровную связь с неспящим миром.
Кто-то вроде меня.
Когда-то это место называли Тенью. Впрочем, «место» — скверный выбор слова... Здесь ведь нет ни пространства, ни времени, знаете ли.
Ни жизни. Ни смерти.
Ничего вообще.
Только я.
***
2.
2.
— Гаррет, прекращай меня донимать, ладно? Я и так терпела сколько могла, но это переходит всякие границы! — Бетани остановилась на светофоре и стала рыться в сумочке, прижимая телефон плечом. Улочка спального района была пуста, но на красный свет она никогда не переходила. — Я смирилась с тем, что ты пустил за мной наружку, я смирилась с тем, что возле школы постоянно оттирается кто-то из твоих пиджаков, а Лето заходит ко мне чаще, чем ты сам! Я понимаю, что тебе тяжело, — её голос немного смягчился. Найдя, наконец, пачку леденцов от кашля, она с сомнением повертела её в руках: горло болело, но воспитание не позволяло есть и говорить одновременно. — Я правда понимаю. Тебе хочется всё держать под контролем, и это не так уж плохо… Я тоже тебя люблю, но я не перееду к тебе. Нет, даже ради безопасности! И машина с водителем мне не нужна, мне нравится ходить пешком. Если я не буду гулять хотя бы по дороге с работы, я скоро к стулу прирасту, ты этого хочешь?
Загорелся зелёный. Бетани забросила леденцы в карман плаща, чтобы не пришлось снова искать их, взяла телефон поудобнее и, машинально оглядевшись, ступила на проезжую часть.
— Это мой единственный островок свободы, Гаррет, и я не позволю его отнять. Даже из лучших побуждений... Тебя история с Карвером ничему не научила?.. Его ты тоже защищал. Дозащищался…
Справа нарастал шум быстро приближающегося мотора.
— Послушай… — сказала Бетани, успев повернуть лицо навстречу опасности.
Звук удара был глухим и негромким. Каким-то незначительным. Машина начала сбавлять ход, потом, чуть вильнув, снова набрала скорость и скрылась за поворотом.
Отлетевший в сторону телефон, как ни странно, не отключился, только экран погас.
— Бет? — нервно донеслось из динамика. — Бетани?
По едва просохшему асфальту вкрадчиво шуршал мелкий осенний дождь.
***
Орсино проснулся от телефонного звонка. На часах было начало второго ночи, он проспал едва пару часов.
По ночам редко звонят, чтобы сообщить что-то приятное. Этот раз не стал исключением.
Через полчаса он, слегка запыхавшись, уже поднимался в зону ожидания Первой городской больницы. Наводнившие коридоры суровые мужчины в костюмах провожали его бдительными взглядами, но пропускали беспрепятственно — видимо, были предупреждены.
Гаррет Хоук сидел ровно посередине дивана для посетителей, тяжело уперев локти в колени и сгорбившись, и неотрывно смотрел на неприступные для посторонних двери реанимации. Орсино подлетел к нему с поспешностью, которую давно уже не считал приличной для себя, и открыл рот, чтобы задать какой-нибудь бестактный, но жизненно важный вопрос вроде «как она?», но Хоук опередил его:
— Оперируют. Мне ничего не говорят, — и помедлив, добавил. — Садитесь.
На самом деле Орсино не слишком-то жаждал делить диван с этим человеком, чьё давящее присутствие и обычно безжалостно вторгалось в личное пространство любого, оказавшегося рядом, а уж сейчас и вовсе было едва переносимо. Но отказаться было бы невежливо. К тому же так Орсино будет ближе к любым новостям о Бетани.
Он сел. Потом встал, снял пальто, устроил его на подлокотнике и снова сел.
— Вы быстро приехали, — заметил Хоук негромко. Лицо его ничего не выражало, в карих глазах метались тени стремительно сменяющихся ярких эмоций.
— Спасибо, что позвонили, — отозвался Орсино.
— Я бы не стал, но вы у Бет в семейном списке. Вместе с братьями и матерью.
Время для выяснения отношений было более чем неподходящее, и Орсино промолчал.
— Она болтала со мной по телефону, когда её сбили, — всё так же размеренно продолжал Гаррет, хотя не обязан был говорить. — Возможно, поэтому и отвлеклась. Мои люди нашли её по маячку в телефоне, привезли сюда. Сюда было ближе.
— Какие… — голос звучал как-то сипло; Орсино кашлянул, — Какие у неё повреждения?
Хоук покачал головой:
— Открытый перелом ноги, кровопотеря, наверняка — сотрясение… Это то, что видно невооружённым взглядом. Остальное узнаем от хирургов. Если они соизволят выйти и что-нибудь сказать.
Он помолчал, потом, по-прежнему не отрывая взгляда от дверей, спросил:
— Она вам жаловалась на меня? Говорила, что я душу её заботой?
— Иногда. Не так часто, как вы, очевидно, полагаете.
— Что ж, — Гаррет рассеянно кивнул.
К ним подошёл один из гарретовых подчинённых, предложил послать за кофе. Оба отказались.
— Внизу есть автомат с напитками, — сказал Хоук, проводив взглядом опиджаченную спину. — На случай, если вы просто избегаете принимать услуги преступников.
— Я не настолько принципиален, — признался Орсино. — Не когда речь о кофе, по крайней мере.
Хоук дёрнул уголком рта в подобии улыбки. Впрочем, возможно, он пытался справиться с нервным тиком.
Дальше они сидели в тишине. Большие круглые часы на стене механически отсчитывали время, а двери всё не открывались.
Потом по коридору дробно загрохотали тяжёлые армейские ботинки. «Пиджаки» зашевелились, но Гаррет жестом велел им не вмешиваться и тяжело поднялся на ноги. Из-за поворота коридора показался молодой растрёпанный парень с жаждой убийства на лице. Одет он был в заляпанный глиной камуфляж, а шёл быстрой, взвинченной походкой, едва не бегом.
Орсино не сразу узнал брата-близнеца Бетани — Карвера Хоука. Он видел его прежде лишь пару раз, и никогда — в таком состоянии.
Подлетев к Гаррету, младший брат с ходу врезал ему по роже. Гаррет пошатнулся, но устоял; перехватил второй кулак Карвера в опасной близости от своего корпуса, сдавил.
— Ублюдок! — заорал младший, ничуть не стесняясь присутствия посторонних. — Ты же ебучий авторитет у нас, какого хуя ты не можешь родную сестру защитить?! Я тебе говорил, что уебу, если с Бет что случится?! Что ты матери скажешь?! Ненавижу, сука, сука!
Орсино поднялся со своего места и, ни к кому не обращаясь, негромко произнёс:
— Я отойду ненадолго.
Гаррету, теперь крепко удерживающему обе руки яростно вырывающегося брата, хватило выдержки кивнуть ему.
В центральном холле действительно нашёлся большой автомат, продающий напитки и всякую мелочь вроде хрустящей соломки и печенья. Орсино купил себе шоколад, судя по звукам, изданным автоматом — последний.
— Ой, — печально донеслось из-за спины.
Он обернулся. Худенькая эльфийка средних лет печально смотрела на картонный стаканчик в его руке.
— Вы хотели?..
Она смущённо кивнула:
— Не выношу вкус кофе.
Он молча протянул ей стаканчик.
— Вы вовсе не обязаны…
— Просто купите мне любой кофе с сахаром взамен, и будем в расчёте.
Такую сделку её совесть приняла.
Они расположились на креслах под искусственным деревом неопределённой видовой принадлежности. Мир за стеклянными стенами холла казался отсюда пугающим и отчасти будто бы нереальным — как старый триллер, способный напугать, но не повлиять на ход настоящей жизни.
Мелькнула мысль, что для пациентов больницы и врачей, как и для тех, кто с трепетом ожидал врачебного вердикта за дверьми операционных, это в определённом роде было правдой. На какое-то время больница становилась для них единственной реальностью.
— Могу я спросить, — осторожно произнесла женщина через некоторое время, — кто у вас?.. Вряд ли вы случайно оказались здесь в такое время.
— Ученица. Её сейчас оперируют. А у вас?
— А я здесь работаю, — женщина бледно улыбнулась, — бухгалтером. И иногда задерживаюсь, чтобы побыть с сыном. Он лежит здесь уже пять лет. Кома, знаете. Когда у ребёнка нарколепсия, а потом однажды он просто засыпает и не желает просыпаться. И никто не знает, почему. Извините, вам это вряд ли интересно… Вы не переживайте за свою ученицу, у нас хирурги очень хорошие, честное слово. Но, если хотите, я покажу вам, где часовня.
Возвращаться к выясняющим отношениям братьям Хоукам не хотелось, так что Орсино послушно пошёл за женщиной (она представилась Арианни) в маленькую больничную часовню, где она и оставила его одного.
Оказалось, в одиночестве становится невозможно отвлечься от мыслей о том, что автоаварии — первые в списке причин преждевременной смерти в современном мире. И о том, что всего два дня назад они с Бетани пили чай и разговаривали, а ещё через два дня он может быть приглашён на её похороны.
Когда он вернулся к дверям реанимации, Гаррет и Карвер сидели плечо к плечу.
— …я пустил по следу Лето, — тихо говорил старший Хоук. — Ты сам знаешь, он не остановится, пока не поймает этого мудака.
Карвер нервно кивнул в ответ.
У Гаррета на скуле наливался синяк, у Карвера глаза были красные и опухшие, словно он плакал. Орсино сел рядом с ними и стал ждать.
Вскоре двери совсем буднично распахнулись, и вышел хирург.
— Она жива?! — взвыл Карвер, первым подхватываясь с места.
Хирург стянул вниз маску и оказался молодым симпатичным парнем с усталым взглядом.
— Она вне опасности, — успокоил он присутствующих. — И, хотя мне не положено говорить этого, не вижу никаких препятствий для скорого и полного выздоровления. Ну а теперь пойдёмте со мной, я покажу вам снимки и кое-что объясню.
Вероятно, предполагалось, что беседовать будут только с родственниками, но, когда Орсино с уверенным видом присоединился к Хоукам, никто не попытался его остановить и ни о чём не спросил.
***
— Кто сегодня молодец? — риторически вопросил Мэддокс, растягиваясь на диване, и сам же себе ответил. — Я сегодня молодец!
Он потыкал босой пяткой в бок Самсона, переключавшего каналы в поисках чего-то не связанного с политикой, ток-шоу и светской хроникой.
— Серьёзно, я охуенный специалист, — не получив подобающей реакции, продолжал Мэддокс. — Волшебник, да что там — почти бог! Тебе следует проявлять ко мне больше уважения.
— Мне следует надрать твою тощую задницу, — откликнулся Самсон.
Мэддокс бросил в него парой арахисин из миски.
— Хотя зачем напрягаться самому: я просто скажу Флоре, что ты разбрасываешь по дому еду, и буду смотреть, как он оставляет от тебя мокрое место, — невозмутимо закончил свою мысль Самсон.
— Знаешь, ты очень плохой друг. Только плохой друг может бросить друга на растерзание злобному соседу, — печально сказал Мэддокс и смиренно сложил ноги на колени своему обидчику. — Но если я скажу Финну, что ты называешь его Флорой, то на литр спирта готов поспорить, сперва он растерзает тебя. А я буду снимать всё на видео и злобно хохотать.
— Поговори мне тут, — буркнул Самсон и отложил пульт, наконец найдя какой-то кулинарный канал, где улыбчивая приятная женщина под мягкую оптимистичную музыку расчленяла овощи огромным блестящим ножом. — Так что за криминальный вертеп образовался у тебя на работе на этот раз?
— Да он как образовался, так и того… разобразовался, в общем. Осталась пара вежливых парней в костюмах у ВИП-палаты, но это никого не напрягает.
— Ещё один кандидат на скорую смерть во сне? — прямо спросил Самсон.
Мэддокс вздохнул. Мэддокс потёр лицо. Мэддокс всем собой, каждой чёрточкой своего дружелюбного и приветливого обычно лица дал понять, что ему не нравится ни тема, ни тон её обсуждения.
— Ну, — поторопил Самсон. — Кончай интересничать. Уже самый распоследний нарик в городе в курсе, что Хоук проторчал полночи в реанимации.
— У реанимации, — поправил Мэддокс и съел арахисину. — Потому что оперировал я его сестру. Про Хоука твоего ничего сказать не могу, а вот девочка очень славная и милая. Думаю, она уже скоро выпишется и бодро поскачет на работу на одном костыле. Потому что я молодец и солнышко, а ты меня не ценишь.
— Я тебя очень ценю.
— Поэтому спать не даёшь?
— Поэтому тоже. Скажи-ка мне, господин почти бог, когда у вас в больнице начались все эти загадочные «естественные» смерти?
— Сэм, а, Сэм, — Мэддокс снял ноги с чужих колен, сел и, подавшись ближе к собеседнику, серьёзно спросил: — Может, не надо?
— Надо, — отрезал Самсон. — Я не успокоюсь, пока не узнаю, кто ответственен за эту, с позволения сказать, мистику. И ты мне поможешь.
Мэддокс безнадёжно вздохнул.
***
3.
3.
Ночью на город выпал первый снег, почти растаявший к утру, и теперь под ногами хрустела тоненькая корочка инея.
В маленьком цветочном магазине через дорогу от университета Орсино купил букет нежных жёлтых цветов, которые нравились Бетани. Для тепла поверх фетра их завернули в позавчерашнюю газету, и Орсино всю дорогу прижимал букет к себе, словно хотел защитить уже срезанные цветы от опасностей этого холодного предзимнего мира.
Сегодня Бетани собиралась выписаться из больницы. К счастью, у Орсино удачно выпадало «окно» между парами, и он заранее договорился с Хоуками, что его дождутся.
В холле он избавился от газеты, расправил букет и постарался отогнать необоснованную тревогу.
Ночью, пока Киркволл укутывался в недолговечный шлейф колкого первого снега, Орсино опять снился старый город, изнывающий от предчувствия катастрофы. На сей раз в его сне была война — огонь, бесчисленные дымы в просветах неба между домами, далёкие крики и окружающие его мёртвые тела учеников, которых он не сумел защитить и которым ничем не мог помочь.
У одной из них было лицо Бетани.
Это ничего не должно было значить, разумеется. Сны не оказывали влияния на реальность.
Он мысленно повторял это, поднимаясь по лестнице, и, может быть, даже сумел бы себя убедить, если бы у знакомой ВИП-палаты его не встретило неуместное и вовсе не радостное столпотворение, растерянные «пиджаки», мрачный Гаррет Хоук и яростно стиснувший челюсти Карвер.
***
На стене висел лист ватмана с крупными разноцветными буквами, складывающимися в надпись: «Поправляйтесь скорее, учитель Хоук! Мы вас ждём!». Цвета букв были слишком яркими и никак не сочетались между собой. Надпись окружали неумело, но старательно срисованные мультяшные животные и неведомые ботанике цветы. Ниже каждый из детей двух групп, которыми занималась Бетани, написал своё имя.
Полупустая сумка валялась под ватманом. Карвер помогал сестре собираться, когда девушка вдруг почувствовала слабость и захотела присесть, а затем и прилечь. Теперь она с умиротворённым видом спала, лёжа на койке поверх одеяла прямо в уличной одежде и светя написанными на гипсе пожеланиями от медсестёр и посетителей, а три разных врача (включая давешнего молодого хирурга) стояли над ней и, используя большое количество научных терминов, пытались объяснить братьям Хоукам, что понятия не имеют, что с Бетани не так, и когда она придёт в себя.
Над сценой царил ритмичный писк какой-то медицинской аппаратуры, мониторящей то ли пульс, то ли сердечные сокращения.
Болело в груди. Орсино равнодушно подумал, что для инфаркта недостаточно стар, и слепо попятился прочь из палаты, продолжая держать перед собой дурацкий жёлтый букет, словно щит или посох, способный от чего-то защитить.
Он не замечал, куда идёт, пока кто-то не остановил его, взяв за плечо, и не потряс хорошенько.
— …в порядке? — пробился сквозь вату смутно знакомый голос. — Ужасно выглядите! Вы меня слышите?
Он заставил себя сфокусировать взгляд на встревоженном лице прямо перед собой и узнал ту измученную эльфийку, с которой пил кофе в ночь, когда Бетани сбила машина. Арианни — так, кажется, она представилась.
«Однажды он просто засыпает и не желает просыпаться. И никто не знает, почему», — вспомнил Орсино.
Это стало последней каплей. Он понял, что задыхается, и рванул ворот свитера, едва не порвав. Рыдания традиционно считались недостойным мужчины поведением, но были всё-таки предпочтительнее удушья, так что Орсино позволил себе заплакать.
Кажется, последняя истерика у него была ещё в юности. Что ж, можно сказать, он отлично держался.
Арианни подхватила его под локоть, быстро огляделась и осторожно повела куда-то. Он послушно пошёл за ней и сел туда, куда она его посадила. С благодарностью принял упаковку бумажных платков и стакан воды и постарался успокоиться.
Арианни привела его в чужую палату с тремя койками. Все пациенты, несмотря на почти обеденный час, крепко спали и ничуть не беспокоились из-за присутствия посторонних.
— Спасибо вам, — сказал Орсино через некоторое время. Голос звучал сдавленно, но в целом вполне пристойно. — И извините за эту сцену.
— Ничего страшного, — отозвалась Арианни, продолжая смотреть с тревогой. — Как вы?
— Моя ученица должна была выписаться сегодня. Выписаться, вернуться домой и через месяц пойти на работу. Теперь она в коме, и никто не знает, надолго ли. А я? Я в порядке.
Арианни кивнула, подошла к одному из спящих пациентов и просто сказала:
— Это мой сын.
Он выглядел совсем как человек, только линия переносицы слабо намекала на смешанное происхождение. Коротко стриженный бледный парень с острыми скулами и трагически сведёнными бровями. Лицо было длинное, но с правильными чертами, пожалуй, даже красивое. Наверное, до того, как оказаться на больничной койке, он пользовался успехом у сверстниц.
Впрочем, Арианни говорила, что он здесь уже пять лет. На вид ему едва ли больше двадцати, а вкусы девочек-подростков — слишком сложная для понимания материя.
Орсино представил себе Бетани, так же крепко спящую, пока годы шелестящим сонмом оторванных календарных листков пролетают мимо. Кто-то из людей её брата, вероятно, платил бы за её квартиру и кормил кота — поначалу. Потом вещи увезли бы в семейный особняк, а животное пристроили бы в добрые руки. Может, один из «пиджаков» взял бы его к себе — в качестве задания или просто из бескорыстной любви к кошкам.
Карвер приезжал бы в больницу в каждую увольнительную, а потом шёл бы скандалить с братом, чтобы в безобразной ссоре с мордобоем и последующей мрачной попойкой утихомирить чувство вины. Гаррет, надо думать, назначил бы себе график посещений и строго бы его придерживался, заодно став спонсором больницы и нанимая для консультаций самых именитых врачей, чтобы они разъясняли свою беспомощность всё более сложными терминами и теориями.
А сам Орсино навещал бы бывшую ученицу сначала раз в неделю, потом, постепенно, количество визитов снизилось бы до одного в месяц, потом — одного в шесть недель… в конце концов, он приезжал бы дважды в год — на день рождения Бетани и перед Проводами зимы. Держал бы бледную бесчувственную кисть и. возможно, рассказывал бы никому не интересные новости родной кафедры.
И был бы совершенно, окончательно одинок.
Орсино перевёл взгляд на свою правую руку и с удивлением обнаружил, что всё это время продолжал держать в ней бесполезный букет.
На тумбочки у койки сына Арианни стояла блестящая чисто вымытыми боками ваза. Решение пришло само собой.
— Могу я?.. — он указал на вазу.
— Конечно, — легко согласилась Арианни. — Давайте наберу воды.
Она подставила вазу под кран над маленькой металлической раковиной в углу палаты:
— Я иногда приношу сюда цветы. С ними как-то уютнее.
Орсино принял у неё вазу, вернул на тумбочку и аккуратно опустил цветы в воду, словно от тщательности его действий зависело нечто важное.
— Принести вам что-нибудь? — спросила Арианни участливо. — Кофе, может быть?
— Нет, спасибо, — что ему действительно нужно было, так это остаться одному, хотя бы ненадолго. — Спасибо за всё. Я пойду.
В часовне, к счастью, было пусто, только множество свечей трепетало огоньками.
Орсино прошёл в центр маленького зала, сел на одну из скамей.
Фреска на стене изображала трон Создателя в окружении сонма праведных душ. Перед ней стояла статуя Пророчицы, милостиво простирая руки и глядя в никуда слепыми глазами.
К сожалению, Орсино не верил ни в каких божеств и тем более сомневался, что в его ситуации стоит ждать помощи от якобы сотворившего и бросившего мир бога и давным-давно убитой женщины.
На самом деле, он, кажется, впервые по-настоящему хотел прибегнуть к помощи высших сил — если бы только они существовали.
— Любому, — сказал он тихо, — кто услышит. Если там кто-то есть — дух, бог, кто-то… Спасите Бетани Хоук. Она хороший человек и не должна умереть так рано.
С языка рвались ещё какие-то глупости — про то, что она любит детей, про то, что она слишком молода, — но Орсино удержал себя. Стоило подумать, сколько пылких молитв слышали эти стены, и сколько из них позже превратились в горькие рыдания, чтобы понять, насколько нелепа сама мысль взывать к кому-либо о спасении.
— Пожалуйста, — сказал Орсино и вышел из часовни.
***
4.
4.
Выгоревшие красные занавески трепетали вокруг выкрашенной в нежно-кремовый цвет двери. В их движении было что-то тревожащее, даже отталкивающее — как вид птицы с подбитым крылом, вновь и вновь безуспешно пытающейся взлететь.
Орсино отвернулся от неприятного зрелища. За стеклянными воротами открывалась неваррская ярмарка. Он пошёл сквозь шумную, яркую, бестолковую толчею, давя смутное чувство собственной неуместности.
Кремовая дверь выросла между глотателем огня и лотком предсказателя, и трудно было оторвать от неё взгляд, пока гомонящая толпа влекла его мимо — к обжорным и кожевенным рядам, к товарам народных промыслов и бочкам, из которых разливали пиво и мёд.
— Ты можешь бегать очень долго, — прошелестел ветер у самого уха. — Но в конце концов тебе всё равно придётся открыть её. Что там, что за ней? Ты и сам знаешь, что там.
Орсино остановился. Его тут же толкнули, кто-то наступил на ногу.
Люди вокруг спешили по своим делам, глазели на ярмарочные чудеса и разевали рты, только звук пропал, словно кто-то нажал кнопку на пульте. Между матерчатых стен двух палаток начиналась узкая скрипучая лестница, располагавшаяся когда-то в доме, где Орсино провёл свои детские годы. Он медленно поднялся на второй этаж. Здесь было тихо, пахло пылью и мёртвыми цветами. Свет косо падал на рассохшиеся доски пола.
Приоткрытая дверь еле заметно покачивалась, словно от сквозняка. Тёмная ручка резко выделялась на кремовой поверхности.
— О, что же за ней? — насмешливо шепнул ветер.
Орсино знал эту дверь. Он потянул за ручку и оказался в пыльной, заставленной мебелью тёмной комнате. Хрупкая седая женщина под грудой одеял открыла глаза и посмотрела на него устало и безразлично.
— Нет, — сказал Орсино. — Что-то тут не так.
Его мать умерла много лет назад, и перед тем они успели помириться. Она никогда ему не снилась – до этого момента.
— Нет? — голос, казалось, звучал отовсюду одновременно и больше напоминал сочетание синтезированных на компьютере звуков природы, чем реальные слова, исторгнутые реальными голосовыми связками. — Тогда, может быть, так будет точнее?
Он не успел заметить, в какую долю секунды женщина на кровати превратилась в Бетани Хоук, какой он обычно видел её в больнице — немного растрёпанную, без макияжа. Вот только Бетани никогда не смотрела на него с такой кокетливой улыбкой и не протягивала руку, чтобы ему удобно было прилечь рядом.
Орсино отшатнулся. Вполне вероятно, что его перекосило — мысль о плотском влечении между ним и Бетани отдавала чем-то мерзким и противоестественным — потому что в следующий момент не стало ни кровати, ни женщины, ни комнаты.
— Тоже нет? — уточнил голос из звона вереска и завывания ветра. — А ведь это было самым вероятным.
Ровная, как стол, степь простиралась во все концы до горизонта. Небо затянуло маревно-багровой пеленой, сквозь которую неведомым образом пробивался мёртвый свет.
— Я сплю, — сказал Орсино.
Он вспомнил, как уехал из больницы, с трудом провёл оставшиеся пары и стребовал в деканате двухдневный отпуск по семейным обстоятельствам. Как купил четыре бутылки по пути домой…
— Я напился, как не напивался со студенческих времён. И теперь у меня галлюцинации, вызванные острым алкогольным отравлением.
— Фу! — сказал голос пренебрежительно. — Как же банально. Ты можешь лучше, профессор.
— Да, — медленно согласился Орсино. — Я не верю, что этот бред сконструировало моё собственное подсознание. Образ матери? Скрытое влечение к Бетани? Это несерьёзно.
— Как сурово! — трава зазвенела под ветром праздничными колокольчиками. — Мне нравится.
— Тогда покажись, — в голове вертелась бесформенная смесь из обрывков всех слышанных и прочитанных когда-либо сказок и мифов. Он добавил требовательным бескомпромиссным тоном, отлично работавшим со студентами. — Покажись сейчас же!
Небо безмолвно содрогнулось.
— Очень хорошо, — раздалось над ухом; на сей раз голос был вполне живой, хоть и незнакомый. Орсино резко обернулся, но увидел только степь.
— Думаешь, ты первый здесь, кто обладает волей, чтобы приказывать? — насмешливо спросили за спиной. Там, разумеется, никого не было. — Уверяю — не первый и даже не величайший. Может, ты и заставил меня явиться, но дать себя увидеть? О нет, не думаю. И не вертись, это глупо выглядит.
— Что тебе нужно?
— Мне? Абсолютно ничего. Это тебе кое-что было нужно. Ты очень убедительно просил за свою подругу, помнится, даже плакал…
Орсино понял, что слишком сильно сжимает челюсти.
— В этом твоя проблема, — поучающе сообщил голос. — Слишком много контроля над чувствами, слишком много размышлений о приличиях. Когда ты собираешься жить, в таком случае?
— Благодарю, но не нуждаюсь в наставлениях от существа, природу которого ещё предстоит выяснить, — отрезал Орсино. — Правильно ли я понимаю, что ты берёшь на себя ответственность за то, что случилось с Бетани?
— Ну вот, опять! Любой на твоём месте уже кричал бы: «Что ты с ней сделал, ублюдок?!», а ты разводишь какие-то орлейские любезности.
— Вернёмся к Бетани, — непреклонно одёрнул Орсино.
— А что с Бетани? С ней-то всё отлично. Она мирно спит и видит сон. Долгий, приятный, светлый сон, в котором у неё есть друг, не годящийся ей в отцы, и нет конфликтов с братьями. Как раз сейчас она подумывает завести первого ребёнка.
— Ты утверждаешь, что погрузил её в кому?
— Если тебе угодно говорить именно в таких терминах, то да. Бетани хорошая девочка и заслуживает лучшего. Ей снятся все её мечты, воплощённые в реальность.
— Пока она спит, уж точно не сможет их воплотить!
— Во сне это куда проще, уверяю. Особенно — в моём сне и с моей помощью.
— Только это не более чем иллюзии.
— Для неё всё вполне реально.
— Лишь пока она не проснётся.
— А кто сказал, что она проснётся?
Вот оно.
— Это могло бы стать отличным доказательством, что ты и впрямь обладаешь заявленным могуществом.
Существо за спиной весело захохотало. Вопреки абсурдности ситуации, смех был приятным. Орсино передёрнул плечами.
— Ты правда решил, что угодил в сказку? Что сможешь обхитрить меня как сказочного злодея? Это так мило. Знаешь, профессор, а ты мне всё сильнее нравишься.
— Тогда дай Бетани проснуться, — попытался поймать его на слове Орсино.
— Я могу разбудить её. И я же могу погрузить её обратно в сон через час. Такое подтверждение могущества тебя устроит?
Орсино молчал.
— Я заговорил с тобой не для того, чтобы играть в шарады, — вкрадчиво сказали за спиной. — Ты просил о помощи так искренне… и принёс мне подношение. Грех было не ответить. Ты хочешь, чтобы я отпустил Бетани из мира, где она счастлива, в мир, о приоритетной реальности которого мы не станем сейчас спорить. Что же ты можешь предложить мне взамен?
— Себя, — без особой надежды отозвался Орсино.
— Да, ты старше, у тебя больше жизненного опыта, это интересно… —картинно задумался загадочный собеседник. — Это имеет смысл. А сам ты, значит, не боишься запутаться в паутине снов и оказаться в полной моей власти?
— У меня нет семьи, и, как ты заметил, я старше. Терять мне, по большому счёту, нечего.
— Жертвенность! Нет, не пойдёт. Терпеть не могу жертвенность.
— Тогда что я могу предложить тебе?
— Давай поступим так, — голос повеселел, и Орсино понял, что они подходят к заранее спланированному повороту разговора, после которого у него, скорее всего, не останется выхода, кроме предусмотренного собеседником. — Я стану разговаривать с тобой… и если ты сумеешь убедить меня в том, что твой любимый реальный мир хоть в чём-то превосходит мой, я отпущу Бетани Хоук. А если не сумеешь — что ж, тогда мне достанетесь вы оба. Идёт?
— О каком сроке идёт речь? — уточнил Орсино. Потратить на развлечения заскучавшей сверхъестественной сущности остаток жизни ему не улыбалось.
— Месяц, например.
— Договорились.
Маревное багровое небо вновь содрогнулось, и степь пропала, словно стёртая ластиком.
***
Он проснулся с огромным, всеобъемлющим желанием умереть. Голова раскалывалась, словно изнутри в слабые места черепа лупила бригада трудолюбивых гномов, во рту стоял мерзкий привкус. При попытке оторвать висок от поверхности дивана боль усилилась, а к горлу подкатила тошнота.
Он действительно не напивался так, дай Создатель памяти, лет десять, а то и больше. Честно говоря, Орсино и в студенческие-то годы не был поклонником крепких напитков и похмельных страданий, стабильно за ними следовавших для любого обладателя эльфийской генетики.
К сожалению, алкоголь не помог ему ничего забыть, как помогал когда-то. Орсино отлично помнил и вчерашнюю неслучившуюся выписку Бетани, и собственный позорный срыв на глазах посторонней женщины. И бредовый, объяснимый только собственным отчаянным желанием хоть как-то повлиять на события, сон.
Единственным преимуществом похмелья было то, что примитивные физические страдания на некоторое время затмевали любые моральные и душевные проблемы. Дотащиться до кухни и выпить обезболивающее почтенный профессор смог только к полудню. Последняя из вчерашних бутылок нетронутой полетела в мусорное ведро.
Орсино упал в кресло для чтения, крепко держа стакан чистой холодной воды, закрыл глаза и позволил окружающей реальности кружиться вокруг сколько ей угодно.
Повеяло далёким звенящим ветром.
«Ты просил о помощи… и принёс мне подношение…» — донеслось из сердца растаявшего сна.
Сверкающая стеклянная ваза, жёлтые цветы…
Орсино открыл глаза.
Стакан разбился об пол с жалобным, обиженным звоном, вода растеклась по старому паркету.
***
5.
5.
На звонок долго не реагировали, и Самсон начал уже стучать в тонкую дверь носком ботинка. Ещё немного, и пришлось бы орать: «А ну открывайте, сволочи!»
Наконец дверь открыл Финн, посмотрел на Самсона как смотрел всегда — то есть как на непоправимо портящий ландшафт грузовик для вывоза мусора — и пошёл мыть руки. Его ОКР не признавал соприкосновений с дверными ручками, особенно если к двери как-то оказывался причастен Самсон. Финн не скрывал, что считает Самсона существом грубым, надоедливым и попросту неуместным в жизни приличного человека. Кажется, он до сих пор задавался вопросом, почему этот мужик служит в полиции, а не сидит за решёткой.
— Я тоже рад тебя видеть, Флора! — крикнул ему вслед Самсон.
Финн не замедлил шага, но, проходя мимо дверей в гостиную, громко сказал:
— Пришёл твой друг-алкоголик. Проверь его на блох и не забудь всё потом хорошенько продезинфицировать.
В ответ раздалось что-то среднее между мученическим стоном и рёвом раненого оленя.
Самсон с интересом заглянул в гостиную.
Мэддокс лежал на диване перед выключенным телевизором с пакетом льда на лбу. Руки он сложил на груди, как покойник.
— А ведь ещё недавно ты был волшебником, почти богом! — посочувствовал Самсон.
— Оставь меня умирать, — жалобно попросил недавний волшебник. — Главврач час выковыривал мне мозги тупой ложкой через нос. Потом пришлось драпать через подземную парковку, чтобы журналисты не склевали плоть с костей. Будь милосерден, не глумись над останками.
— Когда ты последний раз видел милосердного копа? — изумился Самсон, подходя и снимая со лба Мэддокса пакет со льдом. — Разве что того, который не стал выписывать твоей девяностолетней бабке штраф за парковку.
— У меня сейчас отвалится голова, — вид у хирурга и впрямь был несчастный. — Ты будешь меня так же любить без головы?
— Так ничего же не изменится, по сути, — паскудно ухмыльнулся Самсон. — Ты мне лучше вот что скажи: такие спящие принцессы — тоже часть сказки про призрака? — И он красивым киношным жестом швырнул на заваленный снеками столик тощую стопку из трёх газет и журналов, аккуратно раскрытых на страницах, посвящённых загадочному впадению в кому молодой учительницы. Поскольку учительница приходилась родной сестрой очень известной в округе персоне, все уделили ей хотя бы краткую заметку, но только две самые жёлтые газетёнки прямо упомянули причину подобного интереса.
Мэддокс предпринял попытку закопаться между диванных подушек, но безуспешно. Смирившись, он закрыл глаза и скучным голосом сказал:
— Друг мой грубый уголовный коп, знаешь ли ты, как мало в действительности известно нам о тонкостях работы мозга?
— Я знаю, как звучит паршивая отмазка. Давай-ка по существу. Чистосердечное признание облегчит твою душу.
— Ненавижу, когда у тебя такой взгляд. Как будто ты собака, которая взяла след и бежит по нему, растеряв остатки соображения. Возможно — прямо в капкан.
— Очень поэтично. А теперь к делу.
— Самсон, — Мэддокс поджал ноги и сел поудобнее. Лицо у него сделалось серьёзное и даже печальное. — Вот скажи, ты вообще-то сознаёшь, чем с высокой вероятностью может обернуться твоя профдеформация в данном случае? Вот помру я во сне, так ты же сопьёшься, справедливо себя упрекая в чёрствости и твердолобости. И упрямстве. И том, что не ценил такого замечательного меня.
— А тебя-то самого всё устраивает? Ты веришь, что есть какой-то… какая-то, как ты выражаешься, сила, которая решает, кому из твоих пациентов выписываться, а кому отправляться в кому или в морг — и тебя это не беспокоит? Тебе нормально?
— Ну всё ясно, — Мэддокс вздохнул, с отвращением взял лежавший сверху журнал, глянул на статью, скривился. — Не можешь жить рядом с непознанным… Ладно. Спящих, как ты выразился, принцесс у нас не так много. Таких, о которых никто и впрямь не знает, почему да отчего — четверо. Теперь пятеро. Двое из них — дети.
— Сам знаешь, что я сейчас скажу.
— Тебе нужны их карты.
— Фотокопий хватит.
— Если кто-то узнает, что я достал их для тебя…
— Да-да, конечно, тебя уволят, меня уволят, ты повесишься, я сопьюсь…
— Вот уж нет! Вешаться — фу, глупости какие. Если меня выгонят из-за твоих эскапад, ты, как честный человек, должен будешь на мне жениться.
— Отлично. Ты выйдешь замуж, я сопьюсь…
— Ты ужасный человек, Самсон. Ужасный. Будут тебе карты.
***
Орсино полагал, что волнение помешает заснуть, и был готов долго ворочаться, прокручивать в голове планы будущего разговора… даже положил на тумбочку снотворное, хотя обычно избегал регулировать ритм сна-бодрствования с помощью медикаментов. Но то ли он недооценил собственную усталость, то ли переоценил тревогу, то ли его грядущий собеседник и впрямь обладал заявленной силой, но заснул Орсино мгновенно. Закрыл глаза в своей постели, открыл — в знакомой степи под багровым небом.
Было тихо, только еле слышно звенел ветер вдали.
В прошлый раз голос говорил о воле, так что Орсино постарался не думать о том, что глупо выглядит, обращаясь к пустоте, и максимально уверенно позвал:
— Фейнриэль!
…Арианни совсем не удивилась интересу Орсино — может, списала на мнимую схожесть их случаев, а, может, ей просто нужен был слушатель. Она позволила отвести себя в больничный буфет, напоить чаем, и там долго рассказывала о своём единственном сыне Фейнриэле. О том, как в подростковом возрасте он начал страдать нарколепсией: мог упасть и уснуть где угодно, хоть посреди разговора, хоть посреди дороги; как тяжело он переживал разрыв и развод родителей… тогда же он начал убеждать мать, что видит сны других людей, и рассказывать о соседях такое, что она предпочла бы не знать, даже будь это правдой. Арианни долго терпела, ограничиваясь словесными упрёками и запретами, она ведь чувствовала вину за то, что мальчик остался без отца. Но Фейнриэль упорствовал и однажды пересказал ей её собственный сон. Это стало последней каплей: не понимая, что происходит, Арианни попыталась обратиться за помощью к специалистам.
Утром того дня, на который была назначена первая встреча с психиатром, Фейнриэль не проснулся…
— Я должен быть впечатлён? — мягко сказали за спиной. — Я впечатлён, правда. Но, кажется, это ещё один момент, в котором сказки лгут: знание имени не даёт никакой власти над его обладателем. Зато теперь ты знаешь, как ко мне обратиться. Не такой уж разочаровывающий результат слишком длинного сентиментального монолога стареющей женщины.
Ветер усилился.
— Ничего, мы с этой женщиной примерно одного возраста, так что всё в порядке, — Орсино твёрдо решил не поддаваться на провокации хотя бы в этот раз. — Не мог бы ты принять какой-нибудь зримый образ? Мне неудобно разговаривать, стоя спиной к собеседнику. Это, в конце концов, невежливо.
— Раз уж мои первые опыты не пришлись тебе по вкусу… Обернись.
Он искренне думал, что готов к любому выверту юношеской фантазии. Фейнриэль мог прикинуться мифическим персонажем, обнажённой женщиной или, по крайней мере, гигантским пауком — гигантские пауки всегда актуальны. К чему он не был готов, так это к тому, что обычно видел лишь в зеркале. Лет пять-семь назад.
— Ты мне льстишь, — произнёс он механически. Смотреть на собственную копию, чья поза и микромимика нисколько не зависели от него самого, было физически неприятно.
— Это ты к себе слишком строг, — парировал Фейнриэль. Губами Орсино, голосом Орсино — в записи он звучал именно так. — Даже во сне воображаешь себя старше, чем есть. Печально.
Орсино непроизвольно поморщился и со всей возможной учтивостью попросил:
— Пожалуйста, не используй этот облик.
— Странно, — кажется, искренне удивился Фейнриэль. — Обычно все от себя без ума… Может быть, это примета возраста? Что ж…
И он стал… кем-то. Орсино понадобилось несколько секунд, чтобы понять: этим кем-то был сам Фейнриэль. Только в больнице он видел подростка, бледного и исхудавшего, с заострившимися чертами лица и коротко остриженными для удобства ухода волосами, а сейчас смотрел на высокого и стройного молодого человека с золотистой кожей и осанкой хозяина жизни. Глаза у него были желтоватые и немного птичьи, а светлые волосы – длиннее и роскошнее, чем у любой женщины, которую Орсино доводилось встречать в реальности.
Было вполне очевидно, что Фейнриэль стремился поразить его. Тем досаднее был тот факт, что ему это вполне удалось. Орсино мимолётно задумался, были ли корректировки во внешности специально рассчитаны на то, чтобы казаться наиболее привлекательными именно скромному университетскому профессору, или же так получилось случайно?
— К вопросу о возрасте, — сказал Орсино с выработанным годами общения с эпатажными студентами спокойствием, — Себе ты также льстишь.
— Может быть, немного, — Фейнриэль улыбнулся, обнаружив очаровательные ямочки на щеках. Эта деталь вызвала у Орсино ещё один прилив мрачных подозрений: он был с юных лет неравнодушен к этому анатомическому нюансу. — Одно из преимуществ мира снов: не нужно довольствоваться тем, что может дать тебе бренная материя. Кроме того, этот облик — довольно точная прогностическая модель. Именно так я бы выглядел лет в двадцать пять при идеальном питании, медицинском обслуживании, физических нагрузках и так далее. Очень много условий, для соблюдения которых приходится работать годами. Здесь же, — он вновь улыбнулся, — нужно лишь пожелать достаточно сильно.
«Очень много условий, для соблюдения которых твоя мать работает, не разгибаясь и не видя белого света», — без тени уважения подумал Орсино, но удержал своё мнение при себе.
— Как любопытно, — произнёс Фейнриэль, чуть склоняя голову набок. — Ты злишься на меня, но я тебе нравлюсь. Пойдём, — он протянул руку непринуждённым жестом ребёнка, приглашающего взяться за руки, чтобы вместе бежать куда-то. — Я покажу тебе моё маленькое царство.
***
Девочка с тонкими светлыми косичками сидела у берега полночно-чёрного моря. Звёздная пена с ласковым шуршанием накатывалась на песок у босых ног, на розовом подоле дремала пёстрая кошка. Девочка задумчиво пересыпала разноцветный песок. За её спиной возникали и исчезали миражи городов и оазисов, оживлённых дорожных развязок и тропических островов.
— Это чистое, ничем не замутнённое творчество, — говорил Фейнриэль. — Возможность создать собственный уголок мира, такой, каким хочешь его видеть — идеальный. И остаться в нём.
— Создать мираж и сидеть на песке в одиночестве, любуясь им? — Орсино перевёл взгляд на искрящееся чёрное море. Глубоко под толщей воды серебром сияла затонувшая луна.
— Не обязательно. Это вопрос личного вкуса. Идём, — и, взяв спутника за руку, Фейнриэль повлёк его дальше, к ухоженному особняку из серого камня, к чистеньким коридорам и пышной гостиной, где расположилось счастливое семейство: чинная, похожая на дорогую фотомодель мать пила чай из тонкой фарфоровой чашечки, седой бородатый отец и сын, выглядящий как детское издание своей матери, запускали на полу огромную игрушечную железную дорогу. Над всей сценой витала аура идиллии из детской книжки или рекламы.
— Как видишь, здесь об одиночестве речи не идёт, — сказал Фейнриэль довольным тоном постановщика этой рекламы. — Поскольку ты пока относишься ко всему вокруг с излишним недоверием, они нас не видят и не слышат. Можешь чувствовать себя совершенно свободно. Чаю?
— Это же мальчик, да? — не вслушиваясь, переспросил Орсино. Он с болезненным вниманием наблюдал за счастливой семьёй, и с каждым мигом ему чудилось в ней что-то всё более фальшивое: словно плоское двухмерное изображение неуклюже пыталось выдать себя за объект, который изображало. — Он единственный настоящий. Родители — куклы, созданные для его удобства. Ты не можешь не понимать, что такой суррогат никогда не заменит оригинал. Ему не хватит сложности, полноты…
— В данном случае это не так уж важно. Коннор — сирота, — голос Фейнриэля звучал спокойно и даже добродушно, но Орсино знал, что задел его, и тот теперь уходит от темы. — Пойдём, я покажу тебе мои собственные лабиринты. Может быть, они удостоятся более высокой оценки?
То, что он называл лабиринтами, и впрямь выглядело великолепно. Маленькие миры, перетекавшие друг в друга с абсурдной лёгкостью оптической иллюзии, были устроены с отличным вкусом и чувством гармонии. Можно было только поражаться тщательности проработки деталей в каждом доме, парке и городе, в каждом диком лесу и пёстром коралловом рифе. И Орсино был поражён — пока не принудил себя смотреть внимательнее, сквозь детальность и тщательность постановки.
Лабиринты были великолепны — как только может быть великолепен коллаж, собранный и усовершенствованный тем, кто никогда не видел исходных изображений целиком, лишь фрагменты. Интеллекта, логики и даже чувства прекрасного всё же не хватало, чтобы вообразить Мировой океан, имея в качестве образца единственную каплю воды.
— Ты когда-нибудь плавал в море? — спросил Орсино, когда путь в очередной раз завёл их на пляж — на этот раз закатный, галечный.
— Много раз — в чужих воспоминаниях, — ответил Фейриэль беззаботно.
— Чужие воспоминания не могут заменить собственных. Особенности органов чувств, возраст, опыт, настроение — всё влияет на восприятие. Два разных человека по-разному воспримут и опишут один и тот же закат.
— Я могу присвоить ощущения обоих, — мягко произнёс Фейнриэль. Хотя они остановились, он не выпускал руку Орсино. — Или многих. И они станут моими.
— Но ты не будешь иметь ничего своего, — тихо отозвался Орсино.
— Ты устал, — Фейнриэль отпустил его. — Можешь проснуться.
Орсино открыл глаза, ещё формулируя возражение.